– Оля, в конце марта вагнеровец, который был осужден за убийство, вернулся из Украины и убил пенсионерку. Существует какая-то статистика, сколько вот таких вернувшихся совершают преступления?
– Ну что ж. Существуют данные Пригожина, им верить нельзя. Существует напуганная до смерти прокуратура. Напуганная потому, что предъявляет обвинения, а сама при этом не очень хорошо знает, как себя вести – у нас же приняли поправки в Закон об армейских фейках, о дискредитации российской армии, куда включили «добровольцев» – то есть вагнеровцев, то есть заключенных. И теперь – у меня есть случай, взят парень с крупной партией наркотиков, взяли его с поличным, а его мамаша ходит и кричит: «Подкинули! для дискредитации российской армии!». Съели, опера? Ну? и как? И теперь они вокруг него ходят – вроде как задержали, вроде как рапорт оформили, протокол оформили, а дальше что?
Второе у меня – в Ленинградской области нанесение тяжких телесных. То же самое. Прокуратура ходит и думает, кто кому нанёс. И уже потерпевший мечтает написать заявление, чтобы только этого там не было. Потому что еще одно неловкое движение – и обвиняемым будет уже он.
– Потерпевший?
– Естественно. Поэтому… Есть случаи, которых скрыть нельзя, – такие, как убийство пенсионерки. Это жуткая история, мне жители писали дня за два-три до убийства. И сюжет-то вышел – на местном телевидении до убийства, что жители волнуются, собралась сходка, что вот видеокадры, как этот товарищ Россомахин громит машину топором. И только после уже всего этого он убил пенсионерку. Никто не знал, как реагировать, местные власти не знали, как на это реагировать. «Потерпи, любимая, а вдруг обойдется.» Не обошлось. Не обошлось – и не будет обходиться.
– Один из них после того, как опять совершил преступление, сказал такую фразу: «Ну долг-то Родине вернул!». Получается же, что это какой сигнал посылается? Что государство будет закрывать глаза на все эти рецидивы. И с чем тогда мы будем иметь дело?
– Не факт, далеко не факт. Потому что, ну как государство… Да нет никакого государства. Наверное… власть. Власть будет делать то, что ей выгодно. Сейчас ей выгодно закрывать глаза, поскольку пока она стимулирует заключенных хотеть идти на войну. И многие шалости будут прощаться. Как только это перестанет быть нужным, государство их так угандошит, что мало не покажется. Как только они перестанут быть нужными.
Ну вот смотри, завербовали 50 тысяч заключенных, сейчас уже больше. Вернулось 5 тысяч, из них большая часть – ампутанты. Неампутантов не существует – я имею в виду, в этой среде нет других раненых. Вот я прихожу в Берлине в госпиталь, где лечатся украинские военные, и я вижу, какие бывают ранения, которыми занимаются немцы, – связанные с потерей зрения, с потерей памяти, с потерей слуха. Ранения позвоночника осколочные. То есть это, в общем, прикованность к инвалидной коляске на всю жизнь. А вот у нас таких нет.
У нас отрубили руку-ногу, зажило – пошли, а все остальные… А куда все остальные делись?
– И куда все остальные делись?
– А я думаю, их добили.
– В этом случае семьям выплачиваются компенсации? Или как это называется – компенсация, материальная помощь?
– Это у кого есть семьи. Вообще большинство заключённых, конечно, люди асоциальные, но если кто-нибудь из них родственников вспомнил, то они нашлись. А может, и не нашлись. Очень у многих родственники свеженькие появились.
– Конечно…
– …Или всё-таки не нашлись. У кого-то есть родственники, но такие, как бы сказать… у которых лапки. Которые не могут возвысить свой голос, сказать: «Мне не заплатили, а обещали» (такие много обращаются, мы их тоже посылаем лесом) – то шансов нет.
– Обращаются к тебе, чтобы ты рассказала им, как, собственно, их мужья могут заработать на войне?
– Не-не-не. Муж записался добровольцем, убили, а чего-то денег не платят? Давайте помогайте, чтобы выплатили.
– Просто в прошлый раз, так как ты говорила, что тебе звонят и спрашивают, как мужа пристроить, чтобы, собственно, получить деньги-то.
– Да-да-да, «помогите записаться». По-всякому бывает. Кстати, сейчас уже всё реже и реже с этим, сейчас уже «помогите получить деньги».
– Тогда ты говорила, что есть довольно большая прослойка жен и матерей, жутко сопротивляющихся отправке мужей и сыновей на войну, и ты всячески их хвалила – в общем-то, люди адекватнее многих тех, кто на свободе, на воле. Как-то поменялась эта пропорция? – вот ты сейчас говоришь, что всё меньше и меньше.
– Поменялось другое. Мне вот просто бальзам на душу, поменялось другое. У нас сейчас почти в каждой зоне есть – один, два, три… ну, в общем, есть люди, обычные заключённые, вот самые обычные, взявшие на себя труд Платона Каратаева – труд проповедника. Они ходят, ходят и рассказывают другим заключённым, почему не надо ходить на войну. И у них это здорово получается. То есть они звонят, что-то рассказывают, они в теме, они делятся своими переживаниями. Они появились; их не было летом, их не было осенью. А вот где-то в начале зимы они пошли, пошли, пошли. И вот пошли такие парни, которые – ну да, они там что-то совершили, да, они не невинные овечки, да. Но они ходят, объясняют, почему не надо ходить на войну.
– А есть ли статистика, сколько военных, вернувшихся с войны, совершают тяжёлые преступления и вообще преступления? Становятся насильниками, сходит с ума, ну и вообще становятся асоциальными.
– Ты про эту войну?
– Про эту войну. Ну вот начиная со вторжения, с 24-го февраля.
– Дорогой ты мой человек!
– Рано спросил?
– Нет, хорошо спросил! Потому что скоро это рванет очень сильно – по социалочке-то по нашей. И по всему остальному. Вот возьмем заключённого. Вот он идет на войну. А через полгода его отпускают с помилованием и с бабками. А мобилизантов – нет. Их не отпускают через полгода с помилованием и бабками.
– Потому что помилования нет, они же не преступники.
– Вот они и продолжают! Вот они и продолжают. То есть получается так: вот у нас зэк – страшный, ужасный, убил, порвал, изнасиловал, съел. Ему прощают все грехи, он отправляется на фронт. Если он остается жив, ему дают бабки, и он возвращается по месту прописки, и там уже гуляет по буфету как хочет. А маменькин зайчик, кровинушка, мобилизант, – там так и остается.
– Там зарплата сколько? 150 тысяч, по-моему, в месяц?
– А у зеков 200. А сейчас Министерство обороны дает им 8 тысяч рублей в день. Там у них чуть-чуть другие условия, чем у Вагнера. Но они обставляются по-другому, а так – деньги те же, в общем, у них 8 тысяч рублей в день, у заключённых. Но через полгода те на воле! А эти нет.
– То есть получается, что это как новая смена для зеков, собственно говоря, они вернутся, и потом… Ты ожидаешь, что будет всплеск преступности? Очевидно, что он будет, это обычная история после всех войн, когда вернувшиеся военные, ну, скажем так, мягко говоря, начинают совершать преступления, которых они бы не совершили, если бы не побывали на войне.
– Это очень необычная война. По крайней мере, по нашей кафедре. Ну, во-первых, потому что вот сколько мы говорили с Валентиной Мельниковой, председателем комитета солдатских матерей,
она говорит, что это первая война в жизни, когда к ней не приходят матери. Шестьдесят отделений Комитета солдатских матерей по всей России! Они не приходят. Они всем довольны. Они сыновей отдают и говорят: «Ну, если что, у меня еще есть один», – и такое есть.
Это во-первых.
Во-вторых, здесь будет преступность не потому, что вернутся после войны озверевшие солдатики или зэки с послевоенным синдромом. Дело в другом. Дело в том, что вся страна видит, что можно – можно! – совершать любые преступления, любые. Но если ты запишешься на фронт (ты можешь это сделать в любой стадии: на скамье подсудимых, в СИЗО, уже после осуждения) – тебе всё простят. То есть нивелируется полностью значение судов. Как бы мы к ним относились…
– Обнуляется?
– Да. Суды обнуляются. Вообще – суд, судебная система, третья ветвь власти – это странообразующий фактор. Всё! С пляжа. Прокуратура – давно с пляжа. Совсем давно; это никакие не институты. И нарушается логическая цепочка «ты совершил преступление – неизбежно следует наказание». Всё – нет.
– Вторая жизнь появляется.
– И девятая жизнь! Это же можно делать бесконечно. Но смотри ещё, какая штука хорошая есть. Вот три года организация Льва Пономарева «За права человека» и «Русь сидящая», в том числе, – мы вместе добивались расследования пыток и изнасилований в Ангарской зоне номер 15, где был большой бунт, где сгорели лесопилки и всё на свете. Там было массовое изнасилование. И вот в Иркутской области начинается суд, в конце концов. На скамье подсудимых, собственно, тюремщики, занимавшиеся массовым изнасилования заключенных. Торжественно едем на суд. На суд! прямо вот довели до суда этих тюремщиков, и они вот-вот будут осуждены… Приезжаем… А что-то нет никого. Вот судья, вот прокурор, вот адвокаты. А эти-то где? А? А? И где они?
– В ДНР?
– Все ушли на фронт. Все – ушли – на фронт. Всё. А всё! А всё.
– Кстати, интересно, вот такие, скажем так, козырные высокопоставленные зеки-военнослужащие. Есть ли какие-то прецеденты, когда такие люди оказывались не в условиях окопа, а где-то в штабе или где-то ещё? То есть существуют ли какие то козырные, премиальные зэки?
– Они не «военнослужащие», если они «наемники» ЧВК. Это они сейчас «военнослужащие», когда их вербует Министерство обороны. А так нет.
– Да, наёмники.
– Есть, конечно, есть. Вопрос это сложный. Ну вот мы не можем найти вообще дофига народу известных осуждённых. А где убийцы Немцова? Чего-то мы не можем их найти. Вообще никак, нигде.
– «Цапки», Цапок…
– Да-да-да. Мы не можем никого найти. Мы можем найти Шакро Молодого…
– Не можем?
– Можем. Можем найти Шакро Молодого. Шакро Молодой недавно нам курсанул указивку. Маляву курсанул. Ну, всё как положено, всё написано. Он всё-таки сейчас самый авторитетный вор, несмотря ни на что. Несмотря на полный зашквар, на мой взгляд. То есть Вася Бриллиант этого бы никак не пережил. Ведь он же со Следственным комитетом…
– …имел отношения?
– Прямо скажем, тесные!
–…что для вора в законе в законе западло крайнейшее.
– Крайнейшее, конечно. O tempora, o mores, дорогой ты мой человек! Сердце кровью обливается.
– Но дальше он падать не стал, служить Российской Федерации отказался? Или не взяли?
– Но курсовая-то у него насчет того, что как хорошо ходить на специальную военную операцию, ага. И как-то внезапно (в течение года ни у кого не было УДО: все УДО теперь идут через ЧВК Вагнера, ну или вот сейчас – через контрактников с Министерством обороны) вдруг как-то начал уходить по УДО круг Шакро Молодого. Как-то они так потихонечку… рассасываются. Он там нормально за это, за эту указивку, выторговал. Его люди пошли.
– Но они воюют или это только на бумаге?
– Это такой хороший вопрос, очень такой небыстрый. Вот смотрите. Какой заработок всю жизнь имел начальник зоны? Всегда он, по крайней мере, ел из двух рук. Он продавал УДО – условно-досрочное освобождение – и у него была промка. Промка эта обычно принадлежала какой-нибудь двоюродной жене.
– Промка – промышленное производство, где зэки работают?
– Да. Лесопилка, швейка. Объемы там большие. И он всегда делился частью прибыли с начальством и с прокуратурой по надзору за соблюдением законности в местах лишения свободы. Но всё равно, это был его основной карман: вот это вот – и УДО.
Началась война, все ушли на фронт. Работать на промке некому, а УДО не выдают. И сидит вот такой начальник зона на зарплате. И быстро соображает, соображает мгновенно. Приезжает Вагнер. Сколько он заберет народу – никто не знает: 100 человек, 200, 300, 352? Никто не знает. Забирают личные дела, формируют из них этап, они там отсиживаются какое-то время, и их потихонечку забирают – тех, кто записался. А что мешает начальнику зоны прибавить ещё двоих? Вагнер об этом не узнает. А он скажет, что Вагнер забрал. И через калиточку выпустить – что мешает? А что мешает вагнеровцам из этих 352 выпустить двоих? Но их нельзя выпустить – если за бабки, их нельзя выпустить в люди, они же должны воевать где-то, должны где-то быть.
И вот совершенно чудесный симбиоз Пригожина с Кадыровым и Суровикиным, и там ещё Золотов был за спиной – чем он был, собственно, особенно полезен? Чечня. Ну, фактически экстерриториальное образование. Ну, кто там в Чечне будет осуществлять федеральный розыск из Рязани? Ну никто, come on. Нужные люди посидят полгодика в горах Чечни, а потом через полгода – оп! я воевал, я герой.
– Может, быть, даже с медалью.
– Не «может быть», а точно, всем дают. Конечно!
Поэтому было это – и вагнеровцы, и начальники зон очень хорошо использовали этот замечательный механизм. Конечно, все это не даром. В общем, Рамзан тоже просил выпустить того и того, своих тех-сех. И поэтому очень многих не можем досчитаться. Ну а как ты досчитаешься? Ответ ФСИНа стандартный: заключённый, о котором вы спрашиваете, запретил кому бы то ни было передавать свои личные данные, где он находится. А ответ прокуратуры на это – а это государственная тайна. А что ты сделаешь? А ничего. Всё!
А еще и Указ Президента о помиловании – секретный. То есть фамилии, которые там на самом деле есть, и справки, которые на самом деле выданы, нельзя сличить. Не с чем.
– И критиковать их тоже теперь нельзя. Это равносильно дискредитации армии.
– …до 15 лет лишения свободы. Но это только пока они очень нужны. Они нужны, а сейчас они будут еще нужнее, потому что с 1 февраля 2023 г. Пригожина выгнали из тюрем. Долгий разговор, почему. Сам, конечно, напросился, но ок, его выгнали. Пришло Министерство обороны. У Пригожина был кураж. Ой ему нравилось ездить по зонам, возить мордой об стол тюремное начальство, выкидывать их из кабинетов, переодевать в гражданку… Ну ему было хорошо. Это был его звёздный час. Прекрасно, прекрасно.
А это Министерство обороны. И им ездить по медвежьим углам и смотреть на эти все рожи совершенно неохота. И они перепоручили это ФСИНу, которому это тоже, понимаете, лишняя работа. Они там вербуют ни шатко ни валко – и отправляют на фронт. Без подготовки, сразу.
А теперь картина маслом. Вот приезжает, например, этап, допустим, человек, сорок мужиков. Причем «мужики» – это скорее гендерный признак, а, естественно, не категория. Нельзя говорить слово «мужики» по отношению к заключенным. Там не только они. «Мужик» – это классификация, иерархия. Поэтому, ну, приезжает сорок мужчин 35-45 лет, у них три-пять ходок, в общей сложности по двадцать лет в тюрьме, статьи разбойные, всякие разные. Никакой подготовки военной, никакого понятия о дисциплине, первый раз слышат слово «присяга», которое они в жизни никому не произносили, кстати сказать. И вот выходит 25-летний лейтенант и говорит: «Равняйсь, смирно, левое плечо вперёд».
Я хочу это видеть, я очень хочу это видеть.
И они побежали. Они побежали. Начались, собственно, ответы на предложение «равняться, смирно, левое плечо вперед». Всё-таки Пригожин – умел. Пригожин умел и обучал своих командиров общаться с заключенными. Он их прекрасно понимал, он сам из их среды и сам прекрасно знает, что и как. А здесь началось неповиновение: плохие командиры, плохое обмундирование – а у Вагнера было неплохое. Всё не так. И они побежали. Кто сдаваться в плен, кто назад. Кучу народу пересажали в ВВС в Донецке. А он не резиновый, ни разу вообще не резиновый. Куда их дальше отправлять? Донецкое СИЗО переполнено – партизанами украинскими фактически. В Горловке в ИК – заключённые, которые там, собственно, были… и куда их? И они в ВВС сидят в жутких условиях. Спасите, помогите! Здравствуйте, приехали.
Ну да, ими надо уметь управлять. Министерство обороны не умеет. Хорошо, пришли другие ЧВК, ЧВК Шойгу, ЧВК Дерипаски, ЧВК Газпрома, ЧВК Алтушкина, ЧВК Фигушкина, и так далее, и так далее. И что? Там же тоже нет специалистов. Чтобы уметь командовать зэками, надо быть самому зэком.
Потому что если набрать, например, из ФСИНа кого-то, чтобы они командовали, ну… я даже готова купить билет в этот цирк.
– Скажи, пожалуйста, вот после истории с кувалдой, после повтора, когда второго зэка как будто бы прибили, а потом он ожил, – как вообще складывается эта ситуация с дезертирством, с неповиновением, побегами? Много ли таких случаев, когда сдавались украинцам?
– Это три отдельные проблемы: дезертирство, побеги разные и сдача в плен.
Началось все в октябре. 21 сентября была объявлена мобилизация, и после 21 сентября Вагнер шагнул за Урал. И шагнул сразу широко, прямо сразу до Приморья. И резко увеличилось число заключённых на фронте, прямо резко. И он с ними не справился. И вот тогда началось бегство, такое серьёзное, во все стороны. И Путин был в ярости, постольку поскольку не договаривались бежать с оружием в руках в Россию, чтобы этого не было. А договаривались не бежать с оружием в руках к украинцам. А они побежали. И тогда начались внесудебные казни. Внесудебные казни остановили бегство: страшно. Но остановили и вербовку тоже: страшно. В декабре был полный провал по вербовке. В январе снова пошло, пошло, пошло, потому что предъявили миру вышедших «в отставку» заключённых, сказали, что тут они будут депутатами, тут они в МГИМО поступят (очень Сергею Лаврову нужны такие дипломаты, прямо то, что надо), и так далее. Да еще и включили их в закон о дискредитации армии.
А потом выяснилось вот какая штука. Пригожину выгодно объявлять людей в плену погибшими. Он готов выплачивать по пять миллионов, и выплачивает.
– Почему выгодно?
– Путин не орёт. И семьи получают: свидетельство о смерти, цинковый гроб, который нельзя вскрывать, пять миллионов, ордена, медали, почётные грамоты. Табличку на школе, где учился герой. И вот теперь она – почетная вдова или мать героя. И дети его – не отпрыски грабителя-рецидивиста Васьки-пьяницы-наркомана, а детки героя. Всё хорошо. А потом он звонит и говорит: «Здравствуй, Люба!». Она ему примерно, что отвечает?
– «Деньги где?»
– Она ему отвечает: «Всё, всё, до свиданья, Вася, до свиданья! Это не ты. Всё, это не он! мой Вася умер. Мой Вася-герой умер. А вот Вася, который пьянь, рецидивист, наркоман, да ещё в плен сдался – это я тебя не знаю. У меня свидетельство о смерти есть. А ты кто? Досвидос.»
Поэтому мы не знаем. Поэтому у нас такая статистика. По-моему, Черчилль говорил, что нигде столько не врут, как во время охоты, во время войны и перед выборами.
– Но меркантильный фактор здесь ведь тоже решающий? Женщины так себя ведут, потому что они ведь уже деньги получили, да?
– Да. Они получили, надо отдавать. Но дело даже не в этом. Но дело в том, что ну действительно, кто она была? она была зэчка, она была «подруга хрен знает кого». Как это… «Креста на тебе, на мучителе, нету!» А тут – Чапаев, а?! Вот так. И что теперь – обратно вот это и вот это? – Нет. Чапаев.
– В начале апреля Юрия Дмитриева, которому 67, посадили в ШИЗО за то, что он присел на шконку. Известно, что Навальный тоже уже больше десяти раз был в ШИЗО. Украинских пленных держат по два месяца. Такое происходит только с политическими – или это может произойти с кем угодно? Насколько эта практика используется?
– Эта практика используется широко, и всегда использовалась широко, не только с политическими. Здесь самое главное: «много о себе думаешь». В любом случае – сохраняешь свое достоинство, пытаешься отстоять свои права, как только ты возвышаешь даже не голос, хотя бы взгляд – ну, в общем, это ШИЗО. Другое дело, что тот же Юрий Дмитриев и уж конечно, Алексей Навальный, они, конечно… Тоже длинный разговор. К политическим до 2014 года отношение было осторожное. То есть их специально не гнобили. Всё-таки так было: вот вы политические, ты политический? – здесь вот стой, мы обойдем стороночкой. Мы тут это, поговорим. А ты тут постой.
– Редкий вид.
– Редкий вид, да. «На всякий случай постой тут, мало ли чего». А после 2014 года тюремщики поверили, что русская весна пришла навсегда. Что русский мир, что Путин навсегда, что всё навсегда. Они как как-то на это удивительным образом повелись. Неокрепшие мозги нездоровых организмов очень часто подпадают под малярию и африканскую лихорадку.
И они стали гнобить политических. Потому что стало понятно, что что бы они не говорили, – «это неправда, это чушь, это всё американцы, это все шпионы. Ну, потому что так хорошо, как сейчас, не было никогда. И вот это вы нам тут вредите гадите и гадите». И это было до последнего времени, буквально до последнего времени. Мне казалось в 2022-м году, что 2023-й год Навальный не переживёт, просто физически не переживёт. Было за него очень страшно. Переломили это две вещи: Оскар и Пригожин. Оскар потому что ну, Оскар, Голливуд. Ну, это всё равно все знают. Это получается так: значит, Анджелина Джоли, Роберт Де Ниро – ну, все те, кого они знают, и – Навальный? Вот это вот? то, что тут сидит? у него – золотой Оскар? Как у Роберта Де Ниро, как у Аль Пачино, Брэда Питта, Мэтта Деймона? Вот это – как они там все в Голливуде? Ох.
– Но это же локальное отношение? на месте?
– Да, но это важная вещь.
Это раз. А второе – вот смотри. Пригожин очень волнует тюремщиков. Евгений Викторович Пригожин. Очень волнует, что унижал он их.
– Спасибо за уточнение, – подумал Иосиф.
– Да. Унижал он их крепко, и они, конечно, его ненавидят. И он их подставил, потому что никакой бумаги-то и нет – куда кто зэков-то дел, да ещё и так, перед всеми, перед заключенными, перед всем миром – в общем, ужас. Такого они ещё никогда в жизни не переживали. И, конечно, они реагируют очень остро на фамилию Пригожин и всё читают. И поэтому, конечно, они все послушали этот великий диалог другого Пригожина – ну, потому что у них команды не было «не слушать Иосифа», и они всё это, конечно, послушали. И – «Ах ты гляди ж, значит, вот этот тот Пригожин, который другой…
– …брат!
– его брат, да… говорит-то то же самое, что и Навальный? что Яшин, что Кара-Мурза? Говорит-то он то же самое, а нам говорят – этими же губами, этим же ртом говорят! – другое? Значит, эти и эти думают одинаково? Начальство – вот с этим, с оскароносным?» Кого-то тут наебали.
Обрати внимание, сразу после этого – Оскар, Пригожин – случается покушение в Питере.
– Владлен Татарский?
– Да. Там есть всё. И Пригожин, и золотая статуэтка. Такого символизма, чтобы вот так всё вместе, я ещё не видела! Навальный там есть (Дарья), там есть золотая статуэтка, и там есть Пригожин. Язык жестов понимаете?
– Что-то помимо символизма расскажи подробнее, пожалуйста. Что ты думаешь, какая реальная картина может стоять за этой ситуацией?
– Мне кажется, это такая же история, как все эти убийства – ДНРовцев, ЛНРовцев, вот это всё. Взрывы машин.
– Внутривидовая борьба.
– Внутривидовая борьба. Потому что, конечно, Татарский (с творчеством которого я знакома поверхностно, все знают его в основном в связи с его комментарием из Кремля, и я потрясена, конечно, количеством его подписчиков и так далее) – человек без биографии, и не то чтобы там было много творческих находок. Он такой вот, я бы сказала, Гиви-Моторола новой войны, нового витка войны. То есть такой тупой, наглый тварёнок. И, конечно, это очень бьётся с убийством Дарьи Дугиной. Которая тоже никому нафиг не нужна, и тоже из команды пропагандистов, и всё то же самое. Ну это точно не нужно украинцам. Они точно не будут вкладывать силы и средства в убийства упырей, в общем, на самом деле, мало воздействующих на мозг.
– А про Попкова?
– Что это Попков его…?
– Да. Ты слышала про эту версию?
– Конечно, слышала. Ну, во-первых, мы с тобой знаем Попкова. Ну, слушай, Рома Попков – красивая для этого фигура. Нацбол. С биографией. Интеллектуал. Человек, который брал приемную Суркова, сидел в Бутырке. Сам родом из Брянска, а там-то как раз воно чего было. Мальчик Фёдор прямо еле отбил это всё, «вот это точно всё дело рук Попкова, не иначе». Уехавший в Украину, а до этого Белоруссию. Ну, мне кажется, это такая фигура-то для этого интересная. Я, конечно, представляю, как обалдел Роман, потому что всё-таки действительно мы с тобой его оба хорошо знаем, я могу это себе представить. Но действительно это и повод для очень больших волнений, потому что у него родственники в России. Конечно. У него мать в Брянске, и он об этом написал. И, конечно, это страшно, потому что всё-таки, заметь, когда искали Дарью, сразу задержали её родителей, мать и отчима. Рома – это красиво. Вообще во всей этой операции столько… столько такого – вот как будто бы человек впервые прочитал, я не знаю, стихи про «знойная креолка цвета шоколада помахала с берега рукой. Там, где любовь, там всегда проливается кровь». Вот человек под впечатлением от примерно таких произведений думает: «А вот надо так, чтобы девушка… так, блондинка. И она входит такая с Оскаром! …не, с Оскаром это слишком. А пусть прямо его несёт! так… статуя в лучах заката… да, в руках лопата! да-да-да-да. Именно так. А потом всё кааак взорвётся! А это Навальный из тюрьмы. Так-так-так-так, там должен быть еще Пригожин… Пригожин ещё какой-нибудь нужен, любой. Любой Пригожин сгодится. Так-так-так-так…» А кто ей дал-то статую эту в лучах заката?
– Наймитка Попкова.
– Отличный вариант. Конечно, мне очень жалко эту девушку. Судьба её незавидна, абсолютно незавидна. Я прочитала – я не думала, что мы будем об этом говорить, – но я, конечно, как и многие, листаю твиттер Симоньян, которая выложила все её фотографии, все возможные, а девушка увлекалась. Красивые фотографии-то, красивые. И она назвала это полупорнопозами. Это вот так примерно…
– Ну, мы сейчас с тобой практически этим занимаемся.
– Ну да. Но не дотягиваем, всё-таки девушка молодая, красивая. Я вот когда, я думаю над тяжким нашим будущим российским, я думаю, что, если честно, очень многие свои сроки досидят, очень многие досидят. А она не досидит. Ей дадут столько, что она не досидит. Нет, она не досидит, всё кончится раньше. Она не досидит.
– Почему?
– Всё раньше кончится. Ей много дадут, она не досидит. А вот, например, детский омбудсмен Львова-Белова – вот она, конечно… мы ещё увидим небо в алмазах и её мы точно увидим. Её мы точно увидим в Гааге «на чёрной скамье, на скамье подсудимых…».
– Слушай, этот символизм, который ты сейчас описала, вообще такой отдаёт такой пост-иронией, очень любимой Сурковым. Это какая-то сурковщина такая. Но Пригожин тоже ведь этим занимается. Не зря он там фигурирует. Ну, в смысле вот эти… Он любит тоже какие-то коварные, очень страшные операции, да?
– Ну это всё – такое вот стихотворение.
– Получается, что это, в общем, стало просто приметой действия всей системы на всех уровнях, не обязательно, чтобы это было из Администрации Президента или из ФСБ – или как? Это же какой-то центр, придумывающий эти идеи и реализующий.
– А есть ещё конкурирующий центр. А у этих двух конкурирующих центров есть ещё место, куда они ходят и ещё что-нибудь, очень много конкурирующих центров. И чёрт его знает. Я думаю, что это всё-таки не Пригожин, хотя он что-то знает об этом, то что это похоже на Суркова – ну да, такой стиль, конечно, его стилёк, такой постмодерн. Но проблема в том, что мы с тобой об этом говорим сейчас, а он нами премного доволен. Понимаешь? А дядя Женя ругается. Я даже не знаю, что вкуснее.
– Тема про пытки украинских военных. Очень много украинских военных находится российских в СИЗО, в тюрьмах. И очень много информации о том, что условия нечеловеческие. И, помимо того, это практически никого из российского населения это не трогает, и многие это даже всячески поощряют, потому что «нацисты» и так далее. Вот как можно их защитить? Есть ли какие-то механизмы? Я понимаю, что это, может быть, звучит смешно в стране, где происходят убийства статуэтками. Но какие-то есть способы защитить украинских пленных от издевательств внутри российских тюрем?
– Ты знаешь, я бы сначала бы тебе ответила – нет, ну, конечно. А сейчас отвечу – конечно, есть. Просто с пленными тяжелее. У меня есть пример перед глазами. В ноябре, когда освобождали Херсон, из Херсона похитили 2,5 тыс. заключённых херсонских. Ну то есть украинских, которые сидели в Херсонской области. Я это называю «синдром енота» – когда тащат всё, что попало, а потом не знают, куда это девать. Вот они притащили 2,5 тысячи херсонских заключенных, и мы сразу, «Русь сидящая», же стали иметь дело с украинскими родственницами. У тюрьмы женское лицо, и здесь, и вообще в любой стране мира – у тюрьмы женское лицо. И фигак мы имеем дело с херсонскими мамашами, жёнами, вот со всеми, со всеми. Слушайте, мы даже не два разных народа, мы две разные расы, я хочу сказать.
– …и эти ещё из Херсона.
– Да! Это ещё не западенцы, это ещё не вообще не Львов и даже не Киев. Это Херсон. Так вот это – вообще другое. Они ничего не боятся, ни чёрта лысого, ничего! И они для своих – всё выбьют. «Чтобы и колбаска была. Чтобы доктор был, чтобы лекарства были. Чтоб звонил каждый день! Деньги нельзя переводить, звонков нет?… а вот так-то и так-то можно?» – «Можно», – говорю. «А ещё вот так?» – «Тоже можно. Можно.» – «Ага! делаем так, делаем так!» Говорю: «Хорошо». Ты поди чего-то не сделай, ты поди родного-то человека-то попробуй хоть пальцем тронь! А ничего, что он в другом городе. А ничего.
Молодцы. Мо-лод-цы.
У наших – лапки, давным-давно лапки.
«Ой, только никому не рассказывайте, что я звонила!»
«Ой, только фамилию я вам ни за что не скажу.»
«Ой, а давайте вы анонимно будете спасать его. Я вам фамилию не скажу, кого спасать, и в какой зоне, в какой области, – не скажу. Но вы уж спасите, пожалуйста. И никому не говорите, что я звонила! а зовут меня… ой, ой… Мариванна меня зовут! Иванова».
Иди вот таких спасай. «И так я уже столько натерпелась, чтобы вам позвонить!».
Очень запуганы. И лапки, лапки, у всех лапки. Ой, далеко ехать. Ой, дорого ехать. Ой, денег нет. Ой, очень страшно. Ой, у меня детки и голова болит сегодня.
А эти нет.
И вот знаешь, что? Дорогой и любимый ФСИН и прочие российские власти – не знают, изобретают способы – как от них избавиться. Это синдром енота. То есть они сейчас выпускают тех, у кого кончился срок, а куда их девать-то? Сначала просто так выпускали прямо вот так. Их тут же арестовывают менты, потому что «А на основании чего вы здесь находитесь? А как вы пересекли границу?» Они говорят, нас вообще приволокли сюда под конвоем. «А давай справку, где». Притащили в центры временного содержания иностранцев. Там же тоже нельзя жить бесконечно. Попытались их сплавить в Украину через латвийскую, литовскую и эстонскую границу. А Балтийские страны закрыли, сказали нет, пожалуйста. Вот это вот нам не надо. Украинцы не смогли с ними договориться. Попробовали через Грузию, там что-то тоже проходит. В общем, по нескольку человек просачиваются, уже в Киев и вообще в Украину вернулись многие, в Херсон, в том числе, уже вернулись. Возвращаются они. Но очень сложными путями. И этой проблеме пока единого решения нет, каждый случай уникальный, надо с каждым работать. Ну, теперь мечта всего ФСИНа юга России – чтобы они куда-нибудь делись. А самое главное родственников куда-нибудь.
– А случаи жестокости мы опускаем? То, что пишут. Пытки голодом, отсутствием сна.
– Случаи жестокости никуда не деваются. Пытают везде и всех, тут не делают исключений для украинцев, они просто иначе не умеют. Не могут, не хотят. Везде плохое отношение ко всем. «Умри ты сегодня, а я завтра, а ещё ты украинец, ну так на, получи». И этих заключённых из Херсона гнали очень тяжело, там много погибших в дороге. Их московский конвой вёз, били их нещадно, били их москвичи.
Много там тяжелобольных. И сейчас ФСИН их на самом деле лечит, правда. Что правда, то правда, ФСИН ненавижу, но – что делает, то делает. С военнопленными хуже, гораздо хуже, потому что эти-то гражданские по-любому. И они входят в систему ФСИН. А когда военнопленные, то они в тех же лагерях, но они под Министерством обороны и военной полиции. И там ни адвоката не дают, ничего. Это поляна Международного Красного Креста. И мы все страшно недовольны Красным Крестом. Мы все привыкли ругать, что он не общается ни с журналистами, ни с правозащитниками. Вообще информация только у него. И те, кто выходит из плена после обмена, говорят, что Красный Крест пришёл, жалом поводил, ни с кем не поговорил и ушёл, вел себя формально. Но – а) другого Красного Креста у нас пока нет, б) у них что-то получается. Ну и давай всё-таки друг другу скажем, как люди, периодически имеющие дело с секретами: чем меньше треплешься, тем лучше получается. Ну если честно. Вот поэтому претензий миллион, но…
Очень трудно преодолеть то, что российская власть каждый раз изобретает заново международное право. И вот это уже не оно, это не международное право, это другое. Ну, вот, например, очень важная вещь, гражданские похищенные. Они похищали дофига людей, дофига. Их больше ста человек сидит в российских СИЗО – и «ихтамнет», естественно, это ответ обычный. А нам поступает заявлений гораздо больше, чем 100 человек, – там, 2000 заявлений. И это совершенно гражданские люди. Это не прошедшие фильтрацию, в основном, когда шли по гуманитарным коридорам из того же Мариуполя в сторону России, а другой стороны и не было. И вот так проходит муж с женой в возрасте, например. Или молодые девочки проходят. Допустим, жена проходит фильтрацию, а муж нет, и он исчезает, вообще исчезает. А кто он по профессии? – агроном, врач, инженер, пенсионер, ветеран чего-нибудь… Нет их! Оказалось – это ж надо было так додуматься! – что у нас российские власти переизобрели международное право. И они, например, считают людей, когда бы то ни было имевших отношение к АТО или бывших военными медиками когда-то, или вот девочки работали паспортистками в отделении полиции, вот их всех – отставников, ветеранов – они считают военнопленными.
– Сейчас очень много появляется политических узников по политическим статьям, по «фейкам», по «дискредитации». Просто огромное количество этих людей. Дают сроки, уже пошли первые суды, причем сроки очень серьезные, по 7-9 лет и даже и больше, суды устанавливают планки практически под потолок. Создавая, в общем, этот прецедент. И остальные суды равняются на это.
– Только ты учти, что в России не прецедентное право.
– Да, естественно. Я имею в виду, что если соседний суд выдал такой срок, то, в общем, отчего ж и нам не дать. Понятно, что это всё система. Но их становится все больше и больше, этих политических. Как это может изменить диспозицию внутри тюрьмы, внутри колоний? Может ли это привести к каким-то движениям, каким-то переменам? Может ли ФСИН себя иначе вести? Будет ли им тяжело, будет ли им еще хуже – или будут какие-то поблажки? Будут ли отделять, как это было раньше, уголовников от политических или, наоборот, их будут трамбовать?
– Знаешь, в чём дело? Дело в том, что существующая российская пенитенциарная система – 1889 года рождения. Её придумали во время англо-бурской кампании, и вот, собственно, ГУЛАГ возник оттуда. И единственная реформа, которую пережил ГУЛАГ, – это был 1953-й год, когда Лаврентий Берия отдал эту систему лагерей на перевоспитание из НКВД под Минюст. И с тех пор она ходила туда-сюда. Сейчас она под Минюстом, и это нормально и правильно. Но де-факто она вернулась в НКВД, потому что уже третий начальник ФСИНа – ФСБшник, и давным-давно главной службой стала не психиатрическая служба, не социальная служба, а стала оперативная служба. И там на самом деле теперь, по крайней мере, две оперские службы: одна ФСБшная, вторая местная ФСИНовская. То есть по факту российская пенитенциарная система вернулась в сталинские времена.
То есть это сейчас не фигура речи – «вот, 1937-й год, репрессии, безобразия», а, я имею в виду, – административно и структурно – де-факто всё вернулось туда.
И ты хочешь эту систему удивить количеством политзаключённых? Серьёзно? Нет.
– Я ничего не хочу, я хочу, чтобы этого вообще не было.
– Мы все хотим, чтобы этого не было, для этого нужна политическая воля. А её нет. Да, но есть политическая воля, чтобы сажали побольше.
– Про политическую волю. Ты сказала, что Львова-Белова окажется в Гааге на скамье? Почему там не окажется, собственно, самый главный товарищ?
– Ну, я так не сказала.
– Ты сказала: «она точно окажется».
– Она точно окажется, а он не точно. А он не точно. Мы, конечно, все об этом мечтаем. Естественно. Ну, хотелось бы, конечно, всех посмотреть.
Но он же живым не дастся. Вполне возможно, что утащит за собой весь мир. Вполне такое возможно. Поэтому не бросайте курить – бессмысленно.
– А вот если он тебе напишет письмо, скажет: «Оля, помоги». Что ты ему ответишь?
– Ну, смотря в чём. Нет, послушай, если надо как-то защитить права некурящего человека и отсадить его от курящего – вот это моё святое дело. Тут, вы знаете, костьми лягу, но пусть он будет сидеть с некурящими.
– Спасибо, дорогая Романова.
