Как госмедиа начинали раскручивать украинскую тему? Что за люди работают на телике? Как устроено госТВ, как происходила деградация его высших начальников? Почему большие боссы российского ТВ, например, Константин Эрнст, терпят, но молчат? Роман Супер рассуждает в интервью авторам «Продолжения следует» Павлу Каныгину и Наталье Ждановой.
Роман Супер — известный тележурналист и документалист, сценарист, продюсер, много лет работавший на российском телевидении, в частности, в программе «Неделя с Марианной Максимовской» на «РЕН ТВ», автор фильмов «Сахаров. Две жизни», «С закрытыми окнами», «Это Эдик».
Паша: Рома, ты знаком со многими руководителями российских каналов и медиа в целом, брал интервью у того же самого Константина Эрнста. Какое у тебя впечатление от этих людей? Они действительно верят в то, что делают? Или не верят, но по каким-то другим причинам не могут уйти. Или это все же деньги?
Супер: У меня разные впечатления от разных начальников телеканалов. Это очень разные люди с очень разным образованием, бэкграундом, чувством вкуса и с разной совестью. Если говорить про Константина Львовича Эрнста, у которого я действительно два раза брал интервью, то он производит впечатление не только очень глубокого, рефлексирующего, умного, а и даже, простите меня, обаятельного человека, который, конечно, все понимает, в том числе и про себя. Даже, я думаю, прежде всего про себя. А если говорить, например, про теленачальников, так сказать, другой категории, скажем, ребят с ВГТРК, возглавляющих информационный канал, информационную службу или дирекцию, продюсеров – ну, там много разного уровня начальников – то это, конечно, в большей степени такие такие солдатики, которые выполняют приказ, иногда просто свой – на всякий случай. И с этими ребятами разговор – долгий, ламповый, теплый и интеллектуальный –немыслим, невозможен, потому что это другого сорта люди. Вот эти с ВГТРК, я думаю, даже, наверное, и не задумываются, верят они во что то или нет, они просто работу работают. Константин Львович мучается, но продолжает совершать, на мой взгляд, преступные действия.
Наташа: А почему, зачем? Можно же не мучиться?
Супер: Я думаю, что нельзя. Было бы можно – наверное, бы он уже давно не мучился. Как-то я разговаривал с его коллегой на Первом канале – ну, таким коллегой, близким к телу. И, в общем, задал такой же вопрос: отчего Константин Львович просто не соскочит и не проведет какой-то остаток своей жизни в том месте, которое он действительно любит, с теми людьми, которых которых он действительно любит, занимаясь вещами, которые он действительно любит. Ответ был такой (это почти цитата): ну ты же понимаешь, что Константин Львович оседлал много лет назад такую большую атомную бомбу, сидит на ней верхом и слезть с нее он уже не может. И закончится все это, в любом случае, подрывом этой бомбы с той или с другой стороны. Но он уже на ней летит, и просто как бы «получает от этого процесса удовольствие», но не может он уйти. Просто в России с таких чиновничьих должностей просто так не уходят, есть такая традиция. Ты, если уйдешь, принесешь в жертву, в лучшем случае, карьеру, а вообще то, может быть, и свою жизнь, здоровье и свободу. Я думаю, что это случай Константина Львовича Эрнста, которого просто в тюрьму посадят или которому предъявят какие-то обвинения – справедливые или нет – экономического характера, как это произошло с его первым заместителем Файфманом, который, собственно, живет вне России ровно по этим причинам. А сможет ли Константин Львович покинуть страну? я не уверен.
Паша: И эти люди всегда говорят – наверное, кто же это слышал, если нет, то скажи – что, мол, если мы уйдем, то на наше место придут другие, которые будут делать еще хуже, и вот тогда уж точно начнётся…
Супер: Ровно эту мантру Константин Львович мне говорил в одном из двух интервью, которые я у него брал, когда мы общались про Листьева – это была годовщина убийства Листьева. И, собственно, я Константину Львовичу этот вопрос тоже задал: «Почему вы придаете профессиональные идеалы и принципы вашего ближайшего друга, с которым вы начинали карьеру?» Он ответил, что вообще-то и возглавил все это хозяйство под названием Первый канал, думая, и желая того, чтобы весь этот прекрасный мир российского телевидения, созданный, в том числе, Листьевым, не был уничтожен мудаками, которые гораздо более страшны, чем сам Эрнст. Вот это был его ответ. Я думаю, что вот эта идея мессианство на самом деле пагубна – она не чужда, в т конечно, в том числе, Эрнсту. Он думает, что если он этой с атомной бомбы слезет, то на нее залезет какой нибудь вурдалак типа Красовского, и тогда вообще всем конец.
Наташа: Слушай, а там есть вообще идейные какие то люди – те, которые действительно верят в то, что они говорят? Ты описал несколько категорий, есть какие-то солдатики, исполнители, есть люди, которые мучаются. А есть действительно такие, которые душой болеют за Россию, считают, что мы сейчас отстаиваем русский мир?
Супер: Слушай, я честно скажу, я не являюсь душеприказчиком российской пропаганды, и мне сложно эти сорта говна разложить по полочкам с какой-то экспертизой. Я давно там не работаю и могу только вспоминать – какие люди там были, когда я работал на российский телевидении. Ну, вот могу смешной случай вспомнить. У меня был такой момент, темное пятно в моей биографии, я сам работал на ВГТРК восемь или девять месяцев. В 2008 году, когда случился глобальный кризис – международный, экономический – и на телевидении закрылась куча проектов, в том числе и те, в которых я работал, – и я просто тупо за зарплату пошел работать в межпрограммку ВГТРК. Был такой период. И у нас там в межпрограммке работал один режиссер, его звали Витя. Витя был режиссер, человек, который занимается монтажом, ему не нужно никакие смыслы формулировать. И мы – в отделе с Сашей Уржановым мы работал вместе – мы были такой пятой колонной, которая пыталась всячески издеваться, хотя бы на уровне межпрограммки, над государственной федеральной повесткой. Ну, какие-то словечки нетипичные в телевизор протаскивать, какие то слоганы придумывать смешные, типа кто знает, тот поймет – ну, в общем, хулиганить пытались. И в частности, принесли мы Вите анонс про какое-то выступление Путина. И там была издевка, как показалось Вите, над Путиным. И Витя сказал: а я не могу смонтировать этот ролик, потому что у вас тут слоган дебильный, и он порочит светлое имя нашего президента. Ну, буквально вот карикатурно так произошло. Такой вот режиссер Витя. И мы такие: ну понятно, зомбак. Ну, реально верит в ту чушь, которой он занимается. А потом через несколько лет после того, как мы с Сашей Уржановым уже уволились с ВГТРК, мы узнали судьбу этого Вити, в искренности которого мы были уверены.
А Витя вышел замуж за немца, уехал в Берлин, отказался от российского гражданства и в этой теме, значит, стал немцем.
И живет в Германии себе запросто. Поэтому в какой–то момент я бы мог назвать Витю искренне убежденным зомбаком и был бы неправ. Поэтому я не знаю, ребята, может быть, каждый второй сотрудник российского телевидения мечтает выйти замуж за немца и уехать жить в Германию. Что, скорее всего, является правдой.
Супер: Я думаю, что глобально огромное количество, просто большинство сотрудников госканалов не верит в ту херню, которой занимается. Я думаю, что это заложничество, я думаю, что это лень, я думаю, что это попытка идти по тропинке, которая кажется им легкой и понятной. Это стабильная зарплата. Это – теперь уже – бронь от военкоматов и призыва. Это вот такая понятная жизнь.
Паша: Ты пять лет работал в программе «Неделя» с Марианной Максимовской. В августе 2014-го года передачу закрыли, в том числе, из за того, что вы рассказывали про начало войны в Украине, про Донбасс и про трагедию малазийского Боинга, что тоже очень-очень важно, он до сих пор является такой головной болью для Путина. А вот скажи, когда больше восьми лет назад начал раскручиваться маховик пропаганды, и ты свидетельствовал это своими глазами, в чем это проявлялось?
Супер: Честно говоря, я думаю, что маховик пропаганды начал раскручиваться гораздо раньше. Я помню, – вот как раз когда мы сидели с Уржановым на ВГТРК и пытались хулиганить в межпрограммке, мне позвонила Максимовская – которую я знал только по телевизору, не лично. И говорит: «У нас тут в программе «Неделя», – а это был 2010-й или 2009-й год, – случилась крайне редкая штуковина, мы ищем репортера, ты не хочешь – самонадеянно сказал Марианна, – ты не хочешь застать последние осколки независимой журналистики и поработать с нормальными пацанами в нормальном коллективе?» И я полагаю, что ее слова были справедливы, потому что тогда уже особо работать было негде. По цензурным соображениям не было больше никаких телевизионных программ, где можно было что-то себе позволять, какую-то альтернативную точку зрения. Поэтому, слушай, ну, к 2014-му году это этот маховик уже набрал такие скорости, что там уже уничтожать было особо нечего. И когда нас закрывали, было огромное количество публикаций, этот день ждали и как раз описывали это закрытие как закрытие последней программы: всё, маховик может как бы расслабиться. Еще оставался телеканал «Дождь», но у «Дождя» никогда не было такого федерального масштаба и такого количества аудитории, как у телевизионной кнопки на тот период. Поэтому нет, про 2014-й год я бы сказал, что это были уже похороны. А не начало какого-то большого процесса.
Наташа: Тогда ты подробно описал, как ты остался без работы и встречался с разными руководителями телеканалов, с разными менеджерами. И тогда они тебя не спрашивали ни о чем, кроме твоей позиции по Украине, ни о профессиональных качествах о каких-то, ни об опыте.
Супер: Это, кстати, ты хорошо подметила, потому что, действительно, тогда украинская повестка была единственной, интересующей начальников: именно позиция по Украине. Вот я сейчас вспоминаю эти переговоры – я помню, что с одним из начальников ходил вокруг Останкинского пруда – вот. И он собеседовал меня, мы ходили кругами, и он собеседовал. И, если, я так полагаю, я отвечал бы правильно на вопросы, мы бы с этого пруда сразу в отдел кадров пошли в Останкино. Вот. Но я, конечно, отвечал неправильно на вопросы, я не подозревал, что все настолько зациклено на Украине. И сейчас, вспоминая это, думаю, что, может быть, они уже тогда понимали, что это очень долгая история, это не локальный конфликт.
Все Крымом не ограничится, и Боингом не ограничится, и все это будет продолжаться. И все эти восемь лет, в общем, это будет повестка номер один. Так оно и произошло.
Наташа: Ну вот, да. Я просто сейчас готовилась к нашему разговору, перечитывала эту публикацию и задумалась о том, уже тогда все эти пропагандисты, все эти руководители федеральных телеканалов понимали, что они готовят людей к войне. Или не было долгосрочного плана в целом?
Супер: Думаю, что полагали, что готовят людей к затяжной информационной войне. И думаю, что, наверное, никто из них не предполагал, что информационная перерастет в настоящую, горячую, с настоящим оружием. Мне кажется так. Да, ребята, я думаю, что если бы они понимали, что будет настоящая война с настоящим оружием, то многие бы соскочили еще тогда. Ведь многие эти теленачальники связывали свою жизнь с Западом, с квартирами и счетами в банках, учебой детей, женами. Каждый второй так делал. Я знаю лично людей, которые сейчас потеряли или или теряют прямо сейчас свои квартиры в Юрмале, потому что к им виды на жительство больше не продлевают.
Паша: Ну, вот это интересно. Слушай, а как действительно они могут продолжать все это делать, если вся их жизнь, жизнь их родственников – или существенная часть их жизни – находится на Западе? И безопасность, комфорт какие-то главные вещи, всё там.
Супер: А сейчас уже поздно соскакивать, не имеет смысла. Уже все равно им уже в Юрмалу в их квартиры не пустят, и внж им уже не дадут. А вовремя соскочить они не успели.
Паша: А вот как ты оцениваешь момент организации какого-то несогласия, какого-то сопротивления, пусть даже на уровне, там не знаю, фиги в кармане, итальянской забастовки, такой тихой. Вот помнишь, как это было в Минске, например? В Минске было громко. В 2020-м году там просто люди уходили, объявляли забастовку, отказывались работать на режим Лукашенко. У нас чего не хватает нашим телевизионным медиасообществам для такого рода акций?
Супер: А это же не одним днем случилось. Нормальные люди, способные к таким акциям, уходили – собственно, уже десятилетие – покидали телевидение. То есть они строили свою жизнь по-другому, они придумывали себя заново, находили другие профессии, они переставали работать. Ну, как бы, деградация кадровая происходила не неделю и не две, происходило это долго. Такой контингент не будет заниматься этой ерундой.
С 24 февраля я внимательно следил за теликом. И вот последние люди, которые способны на такого рода забастовки и которые не готовы обслуживать войну, они просто ушли, это были последние несколько сотен человек были – от Жанны Агалаковой до редакторов и гримеров, которые этим занимались. И всё, там теперь выжженное поле вообще. Там ребята, которые по другому живут. С другими ценностями. Некому бастовать.
Паша: Но и Красовский ведь не из этой серии.
Супер: Это вообще отдельная история. Я не знаю. Мне кажется, с наскока так не поговоришь про нее. Антон Красовский – это психиатрическое… Долгая песня. Он мстит сам себе, я думаю. Я думаю, что он очень зол на какие-то собственные неудачи, на какие-то собственные потери, на собственное поведение в разных ситуациях, на то, что он умудрился попортить отношения вообще со всем своим кругом, он транслирует презрение, злость, ненависть каждую секунду своего публичного появления где бы то ни было. Но на самом деле он говорит о себе.
А вот эта армия редакторов с ВГТРК, нет, это совсем про другое. Это просто про свою маленькую жизнь, из которой очень страшно выбираться.
Наташа: Ты снял фильм про академика Сахарова, создателя водородной бомбы, правозащитника, обладателя Нобелевской премии мира, который говорил, что ядерную войну невозможно выиграть. И вот еще одна цитата из Сахарова: «Сильные, истинные чувства людей, ненависть к войне и гордость за то, что совершено на войне, ныне часто эксплуатируются официальной пропагандой просто потому, что больше нечего эксплуатировать». Об этом он говорил после Второй мировой войны. Как ты думаешь, какие чувства россиян эксплуатируют нынешняя пропаганда?
Супер: Ну вот, всё это и эксплуатируется, о чем Сахаров говорил. Мне вообще удивительно, как это кино вышло в такой сложный момент, прямо в преддверии войны в интернет-платформу. Потому что всё кино состоит полностью из цитат Сахарова. Там нету никаких придуманных сценарных приемов. Это всё – два часа, по сути, монолога Сахарова, реального, настоящего. Всё, что там произносится, это произносит он. И все, что Сахаров в середине прошлого века и чуть позже транслировал – сначала западным корреспондентам, потом и своим отечественным – это все про сегодняшний день абсолютно. Может быть, даже сейчас еще более мрачная картина рисуется. Но пропаганда работает по тем же самым лекалам, по которым работала тогда: кругом враги, превентивные удары, если мы сейчас не нападем, нападут на нас. Пятые колонны. Предатели. Нельзя сомневаться. Любое альтернативное мнение – это попытка разрушить самоидентификацию и независимость нашей страны и нашего государства. Ну, просто повторение одного и того же.
Я вот сегодня написал пост, вспомнил о том, что ровно пять лет назад в этот день сегодня в московской подземке был пущен поезд, который назывался «Россия, устремлённая в будущее».
И поезд этот пустили по Кольцевой линии.
Вот я думаю, что это довольно точно описывает то, в какой стране мы живем. Ну, вернее, теперь уже не мы.
Паша: Есть ли, по твоему, сейчас фигуры, сопоставимые с Сахаровым, чьи действия и слова могли бы оказывать такое же сильное влияние?
Супер: Ладно с Сахаровым, такие ребята как Сахаров, рождаются раз в 1000 лет. Страшнее, на мой взгляд, что нету фигуры, сопоставимой с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, который Сахарова из ссылки вытащил за шкирку и вернул обратно в Москву. Вот это меня по настоящему расстраивает. Великих ученых сложно прогнозировать, придумывать. А вот политик, который мог бы развернуть эту махину, ну, хоть как-то – что-то нету.
Паша: Ты говоришь про тех, кто находится внутри системы. Но есть ведь внесистемные, которые пошли в тюрьму сели – Навальный, Яшин. А внутри системы мы видим какую-то отрицательную селекцию, когда даже люди, которые, казалось бы, мыслят не так кровожадно, – но даже они молчат. И даже просветленный Константин Эрнст ничего не желает делать, потому что под ним большой ресурс и с ними страшно справляться. Но, тем не менее, все равно есть фигура Навального. Я знаю, что у тебя к нему очень сложное отношение.
Супер: У меня к Навальному сейчас очень простое отношение. Оно да, довольно сложное в тот момент, когда Навальный на свободе и, бывает, говорит иногда глупости, иногда умности. Но это когда он имеет такую возможность, и когда в его жизни ничего не угрожает. Но когда он уже который раз в ШИЗО – за просто так – уходит, и непонятно, выйдет он из этого ШИЗО на этот раз или останется навсегда там гнить, то я как-то не очень понимаю, имею ли моральное право относиться к нему как-то скептически. Сидит за всех нас.
Наташа: Получается, что сейчас ты не видишь никаких фигур, никаких людей, на которых была бы какая то надежда?
Супер: Я не вижу людей, которые могут остановить эту войну. Я не вижу людей, которые могут Владимиру Путину объяснить, что он ошибся. Я не вижу людей, которые скажут «Я больше не буду заниматься большой, вредной, информационной пропагандой». Они перестали увольняться. Я не вижу людей, которые перестанут. Слушайте, ну а вы видите таких людей?
Наташа: Я вижу людей, слова, которых могут повлиять на на общественное мнение. Я вижу больших людей с большими сердцами и с большим авторитетом, таких как Дмитрий Муратов, например.
Супер: Да, все понятно. Дмитрий Муратов был Дмитрием Муратовым и до начала этой войны и делал то, что он делает сейчас, и до начала этой войны. Но просто он не принимает таких решений, которые могли бы развернуть ситуацию в другую сторону. Ну, государственную такую махину – эту машину, которая уничтожает страну. Дмитрий Муратов ее создает все годы своей работы. Сейчас он делает это вообще вопреки здравому смыслу и в нечеловеческих условиях. Тут ничего нового не произошло. Вот если, например, госпожа Набиуллина выйдет как-нибудь, наденет свою брошку, свое черное платье и скажет: «Ребят, я как бы понимаю, что я последние девять месяцев работаю ассенизатором, спасая рубль и как бы спасаю жизни тех миллионов людей, которые остаются в этой стране. Но я больше не могу, всё, прекратите уничтожать нашу страну!» В это я не верю. А было бы очень круто.
Наташа: А такие фигуры, как Мишустин и Собянин – знаешь, есть такие догадки, слухи, даже вроде бы какие-то политологи об этом говорили, что теоретически они наименее кровожадные из всех кровожадных людей, окружающих Путина. Может быть, они могли бы как-то повлиять.
Супер: Они, конечно, менее кровожадны. И я думаю, что они находятся в другом политическом лагере. Не ястребы, а все-таки какие-то более умеренные. Технократы. Но могли бы повлиять – повлияли бы, но что-то не влияют. Думаю, что это все вписывается, как и с Константином Эрнстом, в глобальную заложническую систему, когда ты вынужден оставаться на своем месте, и делать то, что ты делаешь.
Отсутствие z-символики на лацкане Мишустина и Собянина уже дает понять – например, мне – что это люди другого воспитания. Но легче от этого особо не становится, честно говоря.
Паша: Эмигрантская журналистика. Я написал заметку на днях на этут тему, где пытался осмыслить, насколько мы сохраняем влияние – или теряем его. И очень очень сложно мне далось осмысление этой эмиграции. Понятно, что мы не всегда что-то понимаем, не всегда видим какие-то детали, иногда наши оставшиеся коллеги говорят нам, что мы теряем ощущение реальности в нашей стране, иногда даже – что мы не имеем морального права рассуждать и давать какие-то оценки. Это звучит немножко тяжело. Но тем не менее, у тебя нет ощущения, что жизнь в России уже не принадлежит нам и мы уже от неё отсоединились?
Супер: Я вообще не согласен с такой постановкой вопроса, честно тебе скажу. Я считаю, что ни один человек на земле не может монополизировать право заниматься той или иной профессией – вне зависимости от того, где этот человек находится. Я считаю, что это какой-то bullshit. Это же профессия, это не про географию, и не про локацию, и не про необходимость – ну уж в XXI веке точно – находиться здесь и только здесь. Нет, это какая-то ерунда. А то, что уехало очень много, большинство независимых журналистов, связано только с тем, что журналисты не могут себе позволить работать в России сейчас. То есть в этот же день их закрывают, в этот же день к ним приходят менты, в этот же день им прилетают штрафы, блокируют их сайты и так далее. Люди уезжают только поэтому, ведь вода всегда находит выход. Ты не можешь делать это в Анциферово или в Алтуфьево, ты делаешь это из Риги или из Тбилиси, потому что тебя здесь за это не преследуют. Только в этом причина.
А что, мы должны тогда, по логике этих комментаторов, отменить большое публицистическое русское слово, вынужденное работать из-за границы и в XIX веке? Да нет, не должны. Почему? Нет.
Это первое. А второе – я не считаю, что, находясь в 800 километрах от города Москвы, я теряю связь со своей аудиторией и с ощущением земли, на которой прожил тридцать семь лет. Нет, ни фига. Я каждый день общаюсь с людьми, которые там остаются. Я гораздо более эффективно слежу за новостной повесткой, которая там происходит, чем делал бы это, находясь там с этими VPN-ами всеми идиотскими. Нет, мне, наоборот, технологии помогают отсюда сделать это круче, чем, находясь там у себя в деревне.
Есть, например, некоторое количество прекрасных, блестящих докторов, которых я знаю лично. Которые с начала мобилизации рванули в Ташкент, в Казахстан, в разные страны. Это по-настоящему крутые профессионалы. Они были вынуждены оставить свои практики, землю на местах в Москве. В этих их врачебных кабинетах остаются их помощники, женщины, которых не призовут в армию и на войну. А сами они дистанционно с помощью новых технологий, получая анализы и получая комментарии своих помощников, которые встречаются с пациентами, ставят диагнозы, назначают лечение и делают это суперэффективно, находясь не внутри Садового кольца, а в каких-то других городах. Вот в этот момент врачи, которые продолжают делать свою работу и помогать людям, они что, в этот момент становятся худшими докторами – или их профессия утрачивает смысл? Да нет, они продолжают делать то, что умеют делать хорошо. Обстоятельства загоняют их в необходимость делать это дистанционно, но они не перестают быть хорошими докторами в этот момент. И диагнозы, которые они ставят, все еще правильные и помогают людям лечиться. Вот я думаю, что наша с тобой профессия в этом смысле тоже как бы про сервис, она тоже обслуживает интересы людей. И современные технологии позволяют делать это сейчас так.
Наташа: Ты говорил, что за восемь лет Путин разбомбил два твоих профессии. В 2014 году это журналистика, в 2022-м это документалистика. Но столько всего сейчас делают независимые журналисты и на Ютюбе, и в телеграмме, и новые медиа запускаются. Кажется, что, наоборот, сейчас возрождение независимой журналистики. Это не тележурналистика, инструменты поменялись. Но в целом я бы не сказала, что журналистика в полном упадке.
Супер: Я с тобой полностью согласен. Я имел в виду, конечно, исключительно мой специалитет, телевизионную журналистику. Я просто не могу заниматься ею в России. Такая профессия отменена. Такого рынка больше нет. На этом рынке могут оставаться только те люди, которые не способны на забастовки, тихие или громкие, о которых говорил Паша. Я не могу работать на этом рынке, потому что рынок максимально радикально модифицированный. Он другой. Вот этой профессии – нет. Я это имел в виду.
А с точки зрения документалистики, ну, то же самое, просто рынка тоже больше нет. А телевизионные заказчики в моем случае невозможны, потому что телевидение не будет заказывать сейчас то документальное кино, которое я люблю делать. А интернет-платформы, пережившие некоторый бум за несколько лет до начала войны, и которые заказывали действительно много интересного, хорошего кино, в том числе кино про Сахарова, сейчас тоже не могут – и по экономическим, и по политическим причинам – заказывать мне кино, которое могло бы быть мне интересно, как автору. Такое кино просто в России сейчас не производится. Онлайн-платформа «Премьер», на которой я показывал свое кино, несколько раз, оно контролируется полностью Тиной Канделаки. Ну, мы не найдем общий язык с Тиной Канделаки по творческим вопросам. Это невозможно. Ну и так далее. Поэтому этого рынка тоже нет. Дальше возникает ситуация, когда мы обнаруживаем огромное количество, во первых, других рынков перед собой, войти в которые дико сложно, особенно сейчас, особенно с русским паспортом. Но такие попытки должны предприниматься, и они будут предприниматься, в том числе и мной обязательно. И второе – это огромное количество технологий, о которых мы так или иначе все время сегодня говорим. Это Телеграм, это Ютьюб, это всякие микроблоги. Это, слава богу, разнообразные европейские, американские гранты, которые продолжают помогать журналистам оставаться и заниматься профессией на разных языках в разных странах. Какие-то возможности сохраняются, слава богу. Паша, твоя колонка и твоя личная история, она же тоже про это. Но если бы ты остался сейчас в Москве, я вообще не уверен, был бы ты свободным человеком и мог бы что-то снимать, писать не с баррикад и не на каких то конспиративных квартирах. Но ты можешь это делать дистанционно. И, в общем, руки твои развязаны.
Наташа: Если смотреть на происходящее, вообще на все, что сейчас происходит, глазами документалиста, какие темы ты считаешь самыми важными? Если говорить о том, что тебе нужно зафиксировать настоящий момент, чтобы в будущем люди посмотрели на наше время, на нас, и про нас всё поняли, как бы ты это снял?
Супер: Я думаю, что я бы снимал как раз истории простых людей, которые страдают не на фронте от этой войны, а страдают от истерики, которая взрывается именно в странах, где, кажется, ничего плохого не происходит. Я бы снимал истории людей, жизнь которых либо находится в опасности, либо подвергается каким-то страшным унижениям из-за этих чиновничьих и бюрократических реакций. Потому что эти истории у меня перед глазами развиваются, когда родители не могут приехать к больному ребенку, когда человек не понимает, как ему заплатить за что-то, что позволит ему нормально полноценно жить, потому что нету инструментов, потому что карточки не работают, потому что счет невозможно открыть. Короче, я снимал бы кино реально про какие то простые бытовые вещи, из которых и складывается наша жизнь и которые сейчас поставлены на паузу или на стоп не только Владимиром Путиным, но и его бывшими и настоящими коллегами, которым ничего не мешало получать Владимира Путина огромные деньги и занимать посты в разных корпорациях. Мне кажется, что это война и это время, это история двойных стандартов и большой несправедливости, и несправедливость эта огромным серым облаком висит над всеми нами, вне зависимости от того, где мы находимся – в Амстердаме, в Риге или в Москве. Ну, это вообще какой то большой кусок зла. И мы стали его жертвами. Я бы снимал кино, он, наверное, какое-то такое. Как война распространяется за пределы фронта. Как мы с вами на это реагируем. Вот как-то так.
Наташа: Твой телеграмм канал почти на сто тысяч подписчиков. И ты как раз там, в том числе, публикуешь сообщения, письма читателей, простых людей. Что из того, что тебе присылали за последние месяцы, запало лично тебе в душу больше всего?
Супер: Мне написал человек недавно, который закончил журфак МГУ, но я его не знал на журфаке, когда учился. Он мне написал свою историю, как он ушел из профессии журналистской и стал заниматься сопровождением разных бизнесов и уехал в какой то момент, в 2014-м или 2015-м году как раз в Украину и стал работать там. Он все это время был российским гражданином. У него никакого другого паспорта не было. И жизнь свою, центр жизненных интересов он постепенно туда перенес. Вот него там была зарплата, он платил налоги, украинские друзья, украинская жена, украинский банковский счет. И потом случилась война, и все это рухнуло, обнулилось. Все счета всех россиян были заблокированы, все работы всех россиян, которые работали в Украине, были уничтожены. И несмотря на то, что последние восемь лет человек жил в Украине и для человека Украина стала второй родиной, система его по понятным причинам выблевала, отторгала. И теперь он не в Россию не может вернуться, потому что сердце его по-настоящему болит от того, что его родная страна бомбит вторую его, уже родную, страну. И в Украине он не может остаться, потому что украинская сторона его отторгает. И он в абсолютном таком вакууме сейчас существует, повис между своей идентичностью, своей совестью и между системами, которые его отторгают – и та, и другая. Его история показалась мне очень сильной. Я про нее очень много думаю. Конечно, это не уникальный случай, потому что Россию с Украиной связывало множество разных связей. И существует множество таких историй, когда люди из-за этой войны теряют сразу две родины. И дела теряют, и семьи разрушаются, и вообще непонятно, как жить дальше. Ну, вот такая вот история парня с журфака, на котором я тоже учился, меня равнодушным не оставляет.
Паша: История такого героя, как Владимир Путин, это история о чем?
Супер: Ну, это история, которая в очередной раз показывает, чем заканчиваются несменяемость власти. Чем заканчиваются бесконечная влюбленность во власть. Но для меня это такая история. Но и это в очередной раз доказывает мне, что человек, который наделен мандатом насилия и который образован с презумпцией насилия, человек ФСБ, человек КГБ, просто не имеет права, не может быть президентом страны – в каком-то будущем, которое мы застанем, я надеюсь, это будет законодательно запрещено.
Мент, чекист не может быть во главе страны – мент в широком смысле, да.
Это не должно происходить, потому что у него мозги работают так: «если если мне что-то не нравится, я просто достаю дубинку и засовывал ее в жопу человеку, который мне не нравится». Вот с такой презумпцией, с таким воспитанием и с таким бизнес- и политическим подходом человек не может руководить страной. Не должен. Это обязательно закончится трагедией, катастрофой. Ну, вот мы это видим. Вот мы в центре этой катастрофы. Я очень хотел бы вернуться домой, я очень хотел бы дальше снимать кино, я очень хотел бы, чтобы у моего телеграма было не сто тысяч подписчиков, а две, я очень хотел бы, чтобы банковские карточки работали и я мог получать зарплату и гонорары из разных стран от разных заказчиков и гордиться этим, а не стесняться – и не бояться, что меня признают иноагентом. Я хочу, чтобы в нашу страну вернулись компании, которые из нее ушли, и чтобы эти компании смогли не ассоциировать себя с фашизмом ХХI века. Я очень хочу, чтобы небо было открыто, чтобы самолеты летали, чтобы мой ребенок говорил по-русски, читал русские книги – и разные книги, и по-немецки, и по-английски, и мог выбирать, слушать ему гимн по утрам в школе или не слушать. Я очень хочу, чтобы мы пожили в такой стране. Очень хочу. Уверен ли я, что она такая будет… Нет, вообще не уверен.
Наташа: В первые дни войны ты написал Передайте Владимиру Владимировичу, что он страну потерял. Но вот спустя несколько месяцев есть такое ощущение, что страну все-таки потеряли, пока мы, а не Владимир Владимирович.
Супер: Да, сейчас так.
Паша: Давай не будем на этой ноте заканчивать. Давай продолжим. Потому что мне кажется, что надо верить, и мне радостно, что у нас получается верить. Мы хотим вернуться, и мы все для этого делаем. Мы продолжаем работать. И очень здорово, что у нас есть такая возможность.
Супер: Да, конечно. Слушай, я считаю, что мы должны работать обязательно. Я считаю, что мы уехали для того, чтобы вернуться. Потому что, если бы мы уехали и просто начали делать какие-то другие дела, маленькие, тихие, которые не заметны, которые ставят в безопасное положение тебя и твоих родителей, остающихся там, это было бы плохим вариантом. Вот ты сказал, что слова имеют ценность – да, слова имеют очень большую ценность, и поэтому их надо произносить вслух. И мне кажется, пришло время нам сейчас это делать.
Паша: Пока у нас есть возможности, пока у нас есть каналы, по которым можно это делать. Спасибо тебе, дорогой Рома. Было очень здорово с тобой поговорить. Я желаю желаю всякого всяческого успеха тебе и всем нам, Все будет круто. Мы победим. И вернемся домой. Спасибо тебе большое.
